Неточные совпадения
И он, отвернувшись от шурина, так чтобы тот не мог видеть его, сел на стул у
окна. Ему было горько, ему было стыдно; но вместе с этим
горем и стыдом он испытывал радость и умиление пред высотой своего смирения.
Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Максимыч ушел на охоту… я один; сижу у
окна; серые тучи закрыли
горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно; ветер свищет и колеблет ставни… Скучно! Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими странными событиями.
Тяжелые, холодные тучи лежали на вершинах окрестных
гор: лишь изредка умирающий ветер шумел вершинами тополей, окружающих ресторацию; у
окон ее толпился народ.
Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал в
горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в
окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
Молча с Грушницким спустились мы с
горы и прошли по бульвару, мимо
окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у
окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
Теперь можно бы заключить, что после таких бурь, испытаний, превратностей судьбы и жизненного
горя он удалится с оставшимися кровными десятью тысячонками в какое-нибудь мирное захолустье уездного городишка и там заклекнет [Заклекнуть — завянуть.] навеки в ситцевом халате у
окна низенького домика, разбирая по воскресным дням драку мужиков, возникшую пред
окнами, или для освежения пройдясь в курятник пощупать лично курицу, назначенную в суп, и проведет таким образом нешумный, но в своем роде тоже небесполезный век.
В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только в январе
На третье в ночь. Проснувшись рано,
В
окно увидела Татьяна
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стеклах легкие узоры,
Деревья в зимнем серебре,
Сорок веселых на дворе
И мягко устланные
горыЗимы блистательным ковром.
Всё ярко, всё бело кругом.
Две другие еще
горели в двух огромных, почти в рост человека, подсвечниках, стоявших посередине, несмотря на то что уже давно в решетчатое широкое
окно глядело утро.
В противоположном углу
горела лампадка перед большим темным образом Николая чудотворца; крошечное фарфоровое яичко на красной ленте висело на груди святого, прицепленное к сиянию; на
окнах банки с прошлогодним вареньем, тщательно завязанные, сквозили зеленым светом; на бумажных их крышках сама Фенечка написала крупными буквами «кружовник»; Николай Петрович любил особенно это варенье.
Шли в
гору по тихой улице, мимо одноэтажных, уютных домиков в три, в пять
окон с кисейными занавесками, с цветами на подоконниках.
На Воробьевых
горах зашли в пустынный трактир; толстый половой проводил их на террасу, где маляр мазал белилами рамы
окон, потом подал чай и быстрым говорком приказал стекольщику...
В глубине двора возвышалось длинное, ушедшее в землю кирпичное здание, оно было или хотело быть двухэтажным, но две трети второго этажа сломаны или не достроены. Двери, широкие, точно ворота, придавали нижнему этажу сходство с конюшней; в остатке верхнего тускло светились два
окна, а под ними, в нижнем, квадратное
окно пылало так ярко, как будто за стеклом его
горел костер.
Пенная зелень садов, омытая двухдневным дождем, разъединяла дома, осеняя их крыши; во дворах, в садах кричали и смеялись дети, кое-где в
окнах мелькали девичьи лица, в одном доме работал настройщик рояля, с
горы и снизу доносился разноголосый благовест ко всенощной; во влажном воздухе серенького дня медь колоколов звучала негромко и томно.
Звезда уже погасла, а огонь фонаря, побледнев, еще
горел, слабо освещая
окно дома напротив, кисейные занавески и тени цветов за ними.
Где-то внизу все еще топали, кричали, в комнате было душно, за
окном, на синем,
горели и таяли красные облака.
Чувствуя себя, как во сне, Самгин смотрел вдаль, где, среди голубоватых холмов снега, видны были черные бугорки изб,
горел костер, освещая белую стену церкви, красные пятна
окон и раскачивая золотую луковицу колокольни. На перроне станции толпилось десятка два пассажиров, окружая троих солдат с винтовками, тихонько спрашивая их...
Клим, почтительно слушая, оглядывал жилище историка. Обширный угол между
окнами был тесно заполнен иконами, три лампады
горели пред ними: белая, красная, синяя.
Самгин попросил чаю и, закрыв дверь кабинета, прислушался, — за
окном топали и шаркали шаги людей. Этот непрерывный шум создавал впечатление работы какой-то машины, она выравнивала мостовую, постукивала в стены дома, как будто расширяя улицу. Фонарь против дома был разбит, не
горел, — казалось, что дом отодвинулся с того места, где стоял.
В приплюснутом крышей
окне мезонина, где засел дядя Миша, с вечера до поздней ночи
горела неярко лампа под белым абажуром, но опаловое бельмо ее не беспокоило Самгина.
Прошел в кабинет к себе, там тоже долго стоял у
окна, бездумно глядя, как
горит костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи.
Кутузов, задернув драпировку, снова явился в зеркале, большой, белый, с лицом очень строгим и печальным. Провел обеими руками по остриженной голове и, погасив свет, исчез в темноте более густой, чем наполнявшая комнату Самгина. Клим, ступая на пальцы ног, встал и тоже подошел к незавешенному
окну.
Горит фонарь, как всегда, и, как всегда, — отблеск огня на грязной, сырой стене.
— Не хочет
гореть, — сказал Туробоев и отошел от
окна. За спиною своей Клим услыхал его тихий возглас...
Ему хотелось бы к
горе, посмотреть, куда делась лошадь. Он к воротам, но из
окна послышался голос матери...
Последний, если хотел, стирал пыль, а если не хотел, так Анисья влетит, как вихрь, и отчасти фартуком, отчасти голой рукой, почти носом, разом все сдует, смахнет, сдернет, уберет и исчезнет; не то так сама хозяйка, когда Обломов выйдет в сад, заглянет к нему в комнату, найдет беспорядок, покачает головой и, ворча что-то про себя, взобьет подушки
горой, тут же посмотрит наволочки, опять шепнет себе, что надо переменить, и сдернет их, оботрет
окна, заглянет за спинку дивана и уйдет.
— Я давно не подходил к вашему
окну, — произнес потрясенный рассказом Ива Стильтон, — давно… очень давно. Но мне теперь кажется, что там все еще
горит зеленая лампа… лампа, озаряющая темноту ночи… Простите меня.
Исполнив «дружескую обязанность», Райский медленно, почти бессознательно шел по переулку, поднимаясь в
гору и тупо глядя на крапиву в канаве, на пасущуюся корову на пригорке, на роющуюся около плетня свинью, на пустой, длинный забор. Оборотившись назад, к домику Козлова, он увидел, что Ульяна Андреевна стоит еще у
окна и машет ему платком.
Она стала закрывать
окно, и только затворила одну половину, как среди тишины грянул под
горой выстрел.
Райский нижним берегом выбралсл на
гору и дошел до домика Козлова. Завидя свет в
окне, он пошел было к калитке, как вдруг заметил, что кто-то перелезает через забор, с переулка в садик.
— Не знаю, бабушка, да и не желаю знать! — отвечал он, приглядываясь из
окна к знакомой ему дали, к синему небу, к меловым
горам за Волгой. — Представь, Марфенька: я еще помню стихи Дмитриева, что в детстве учил...
— Что такое у тебя? Я в
окно увидала свет, испугалась, думала, ты спишь… Что это
горит в чашке?
Только мы проехали Змеиную
гору и Зеленый затянул было: «Что ты, дева молодая, не отходишь от
окна», как мистера Бена кто-то будто кольнул.
Утром я вошел к отцу Аввакуму:
окно его комнаты обращено было прямо к Столовой
горе.
Мы провели с час, покуривая сигару и глядя в
окно на корабли, в том числе на наш, на дальние
горы; тешились мыслью, что мы в Африке.
Долго мне будут сниться широкие сени, с прекрасной «картинкой», крыльцо с виноградными лозами, длинный стол с собеседниками со всех концов мира, с гримасами Ричарда; долго будет чудиться и «yes», и беготня Алисы по лестницам, и крикун-англичанин, и мое
окно, у которого я любил работать, глядя на серые уступы и зеленые скаты Столовой
горы и Чертова пика. Особенно еще как вспомнишь, что впереди море, море и море!
Это была маленькая комнатка в одно
окно, сейчас за тою большою комнатой, в которой ночью танцевали и шел пир
горой.
В сумерки мы возвратились назад. В фанзе уже
горел огонь. Я лег на кан, но долго не мог уснуть. Дождь хлестал по
окнам; вверху, должно быть на крыше, хлопало корье; где-то завывал ветер, и не разберешь, шумел ли то дождь, или стонали озябшие кусты и деревья. Буря бушевала всю ночь.
На другой день, 31 мая, чуть только стало светать, я бросился к
окну. Дождь перестал, но погода была хмурая, сырая. Туман, как саван, окутал
горы. Сквозь него слабо виднелись долина, лес и какие-то постройки на берегу реки.
Китайцы в рыбной фанзе сказали правду. Только к вечеру мы дошли до реки Санхобе. Тропа привела нас прямо к небольшому поселку. В одной фанзе
горел огонь. Сквозь тонкую бумагу в
окне я услышал голос Н.А. Пальчевского и увидел его профиль. В такой поздний час он меня не ожидал. Г.И. Гранатман и А.И. Мерзляков находились в соседней фанзе. Узнав о нашем приходе, они тотчас прибежали. Начались обоюдные расспросы. Я рассказывал им, что случилось с нами в дороге, а они мне говорили о том, как работали на Санхобе.
Все
окна были открыты; свечи
горели; священники читали молитвы.
Начало весны. Полночь. Красная горка, покрытая снегом. Направо кусты и редкий безлистый березник; налево сплошной частый лес больших сосен и елей с сучьями, повисшими от тяжести снега; в глубине, под
горой, река; полыньи и проруби обсажены ельником. За рекой Берендеев посад, столица царя Берендея; дворцы, дома, избы, все деревянные, с причудливой раскрашенной резьбой; в
окнах огни. Полная луна серебрит всю открытую местность. Вдали кричат петухи.
А блеск вечерний по
окнамМеж тем
горел…
По зале из кадила дым
Носился клубом голубым.
Я свою дожил и плетусь теперь под
гору, сломленный и нравственно «изувеченный», не ищу никакой Гаетаны, перебираю старое и память о тебе встретил радостно… Помнишь угольное
окно против небольшого переулка, в который мне надобно было заворачивать, ты всегда подходила к нему, провожая меня, и как бы я огорчился, если б ты не подошла или ушла бы прежде, нежели мне приходилось повернуть.
Когда совсем смерклось, мы отправились с Кетчером. Сильно билось сердце, когда я снова увидел знакомые, родные улицы, места, домы, которых я не видал около четырех лет… Кузнецкий мост, Тверской бульвар… вот и дом Огарева, ему нахлобучили какой-то огромный герб, он чужой уж; в нижнем этаже, где мы так юно жили, жил портной… вот Поварская — дух занимается: в мезонине, в угловом
окне,
горит свечка, это ее комната, она пишет ко мне, она думает обо мне, свеча так весело
горит, так мне
горит.
А. И. Герцена.)] говорит: «Пойдемте ко мне, мой дом каменный, стоит глубоко на дворе, стены капитальные», — пошли мы, и господа и люди, все вместе, тут не было разбора; выходим на Тверской бульвар, а уж и деревья начинают
гореть — добрались мы наконец до голохвастовского дома, а он так и пышет, огонь из всех
окон.
Часто мы ходили с Ником за город, у нас были любимые места — Воробьевы
горы, поля за Драгомиловской заставой. Он приходил за мной с Зонненбергом часов в шесть или семь утра и, если я спал, бросал в мое
окно песок и маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему.
Вот кто-то показался по дороге — это козак! И тяжело вздохнул узник. Опять все пусто. Вот кто-то вдали спускается… Развевается зеленый кунтуш…
горит на голове золотой кораблик… Это она! Еще ближе приникнул он к
окну. Вот уже подходит близко…
Возле леса, на
горе, дремал с закрытыми ставнями старый деревянный дом; мох и дикая трава покрывали его крышу; кудрявые яблони разрослись перед его
окнами; лес, обнимая своею тенью, бросал на него дикую мрачность; ореховая роща стлалась у подножия его и скатывалась к пруду.
Тут он приблизился к хате;
окно было отперто; лучи месяца проходили чрез него и падали на спящую перед ним Ганну; голова ее оперлась на руку; щеки тихо
горели; губы шевелились, неясно произнося его имя.
В другой комнате на полу
горела свеча, слышалось дыхание спавших братьев и сестры, а за
окном вздыхал ветер…
Реки, которою грозил мне Пашковский, в
окно не было видно, но за обрезом
горы чувствовался спуск, а дальше — крутой подъем противоположного берега…